Перейти к содержимому


- - - - -

Любимые фрагменты из художественной литературы, которые вам запомнились почему-то


  • Авторизуйтесь для ответа в теме
Сообщений в теме: 43

#41 непростой потребитель

    Продвинутый пользователь


  • Пользователь
  • PipPipPip
  • Сообщений: 33
  • Регистрация: 16 мар 2015 21:31
  •  
  • Мужчина
  • Город:Армавир
Offline

Отправлено 27 Март 2018 - 13:08

Искажаясь, жизнь прежде всего исказила
сознание  человека,  и внутреннее  его убожество не  могло  не  коснуться  и
внешнего  облика Божьего  создания. Остались при своем  звери,  птицы, рыбы,
насекомые, они все почти  в  том одеянии, в  которое их Создатель снарядил в
жизнь.  Но что  стало с человеком! Каких  только не изобрел он  одежд, чтобы
прикрыть свое убожество, грешное, похотливое тело и предметы размножения.
И  более всего изощрений было в  той части  человеческого существа, где
царило и  царить не перестало насилие,  угнетение,  бесправие, рабство, -- в
военной  среде.  Во  что  только   не  рядилось  чванливое  воинство,  какие
причудливые   покрывала   оно  на  себя   и   на   солдата   --   вчерашнего
крестьянина-лапотника не пялило, чтоб только выщелк был, чтоб только убийца,
мясник,  братоистребитель выглядел красиво или, как современники-словотворцы
глаголят, -- достойно, а  спесивые вельможи --  респектабельно. Да-да, слова
"достойно",   "достоинство",  "честь"  --   самые   распространенные,  самые
эксплуатируемые среди военных, допрежь всего самых оголтелых  -- советских и
немецких  --  тут  военные  молодцы  ничего   уже,  никаких  слов,  никакого
фанфаронства  не  стеснялись, потому как  никто не  перечил. Оскудение ума и
быта  не  могло  не  привести и привело, наконец,  к упрощению  человеческой
морали,  бытования ее.
Да-да, слова
"достойно",   "достоинство",  "честь"  --   самые   распространенные,  самые
эксплуатируемые среди военных, допрежь всего самых оголтелых  -- советских и
немецких  --  тут  военные  молодцы  ничего   уже,  никаких  слов,  никакого
фанфаронства  не  стеснялись, потому как  никто не  перечил. Оскудение ума и
быта  не  могло  не  привести и привело, наконец,  к упрощению  человеческой
морали,  бытования ее.  И  вот уж новая  модель человеческих отношений: один
человек с  ружьем  охраняет другого: тот,  что с ружьем, идет за тем,  что с
плугом, --  проще  некуда --  раб  и господин,  давно  опробовано,  в  веках
испытано, и  как  тут  ни  крути, как  ни  изощряйся, какие самые передовые,
научные  обоснования ни подводи под эти справедливые отношения  -- все  то  же
словоблудство, все та же непобедимая  мораль: "голый голого дерет и  кричит:
рубашку не порви!"
Упрощая жизнь, неизбежно упрощаясь в ней, человек не мог не упроститься
и  во всем  остальном:  одеяния его  в  массе  своей  уже близки  к пещерным
удобствам. И вот здесь-то, на очередном витке  жизни,  раб и господин  почти
сравнялись,  чтоб   равноправие   все  же  не  низвело  господина  до  раба,
заключенного до охранника, солдата до командира -- придуманы  меты или,  как
их важно и умело поименовали в армии, -- знаки различия. Скотину  и ту метят
горячим тавром, но как же человеку без знаков различия?
И чтобы этакого вот равноправия достичь, надо было из века в век лупить
друг друга, шагать в  кандалах,  быть прикованным к веслу на галере, лезть в
петлю,  жить  в  казематах,  сгорать  от  чахотки  в рудниках,  корчиться на
кострах, ютиться  на  колу,  сходить  с  ума в каменных одиночках?  Конечно,
странно было бы  видеть на  этой  войне, на этом  вот клочке  земли  людей в
позументах, эполетах,  в киверах, в пышных шляпах, в цветных  панталонах,  в
шелковых мушкетерских сорочках с кружевными рукавами и с жабо на шее. Но  не
странно ли видеть существо  с  человеческим обличьем, валяющееся на земле  в
убогом прикрытии,  в военной хламиде цвета  той  же  земли,  точнее, по  рту
ложка, по Еремке шапка, по этой войне и одежка. Нищие духом неизбежно должны
были обрядить  паству в нищенскую лопотину, шли, шли,  шли, думали,  думали,
думали,  изобретали,  изобретали, изобретали, готовили,  готовили, готовили,
пряли, пряли,  пряли, кроили,  кроили, кроили, шили, шили,  шили --  и вышла
рубаха  почему-то без кармана, совершенно необходимого солдату, и сам солдат
на передовой,  в боевой обстановке спарывает  налокотник, прорезает на груди
рубахи щель, вшивает  мешочек из лоскута, отрезанного от портянки,  -- и без
того безобразная, цвета жухлой травы или  прелого назьма рубаха делалась еще
безобразней, быстро пропадала на  локтях без налокотников, кто зашьет рваный
рукав, кто так, с торчащими из рубахи костьми и воюет.

#42 Мет

    Продвинутый пользователь


  • Пользователь
  • PipPipPip
  • Сообщений: 14 685
  • Регистрация: 02 сен 2020 17:58
  •  
  • Мужчина
  • Город:Армавир
Offline

Отправлено 05 Апрель 2018 - 09:12

Не любимый, но запомнился.  Почему-то... B)

Прилепин. "Обитель". О Соловках в их лагерную эпоху.

Артёму на мгновение почудилось, что глаза у начлагеря совершенно безумные: в них нет ничего человеческого. Он перевел взгляд на его руки и увидел, что запястья у начлагеря не мужицкие, а будто бы у музыканта, и пальцы тонкие, а ногти — бледные, стриженые, чистые.
— А чего ты не налил ему? — спросил Эйхманис Горшкова. — Налей, он гость.
Горшков, не глядя на Артёма, придвинул ему бутылку и стакан, зацепив и то, и другое в одну руку с жирными и почти красного цвета пальцами без ногтей.
Эйхманис ухмыльнулся. Феофан смотрел в стол.
Артём налил себе на большой глоток и сразу же выпил.
На блюде лежала неровно порезанная сельдь — пахла она призывно и трепетно. Артём не решился дотянуться к ней, но странным образом почувствовал родство этой сельди с женскими чудесами… Такое же разбухшее, истекающее, невероятное.

........


Эта селёдка, со всем её маслом и золотом, не выходила у Артёма из головы — хотя при чём тут его голова.
Выйдя из хаты Горшкова, он сначала ощутил себя в безопасности, а потом вдруг почувствовал, как у него снова томительно заныло внизу живота, будто там сама собою накручивалась какая-то нить, — и места внутри становится всё меньше и меньше, всё меньше и меньше, — и от этого так хорошо и страшно было на душе, и волнительно, и бесстыдно.
Комары вились у лица, но эта нить внутри тянула сильнее, и, едва дождавшись, когда Феофан прикроет дверь, Артём поспешил за хату, подальше от окошек, — и уже взял себя — сгрёб! — всей ладонью за причинную плоть — она была живой, горячей, разбухшей, полной гудящей крови.


Лес, стоявший рядом и полный поющих птиц, ликовал.
Там будто бы работала огромная фабрика. Кто-то отчётливо шил на швейной машинке. Кто-то ударял серебряными спицами — спицей о спицу, спицей о спицу. Кто-то мыл хрустальные чашки в тазу. Кто-то вкручивал скрипучий болт. Кто-то раскачивал остановившиеся ходики. Кто-то токал катушками ниток друг о друга. Кто-то набрасывал звонкие кольца на деревянный перст. Кто-то тянул воду из колодца, наматывая цепь. Кто-то щёлкал ножницами, примеряясь к бумажному листу. Кто-то стругал, кто-то катал орехи в ладонях, кто-то пробовал золотую монету на медный зуб, кто-то цокал подковой, кто-то подгонял остальных, рассекая воздух плёткой, кто-то цыкал на ленивых, кто-то, наконец, свиристел — весь лес словно бы подпевал Артёму и всей его восторженной крови.
«Откуда здесь столько птиц? — смутно, будто из последних сил подумал Артём. — Соловецкие леса такие тихие всегда, как вымершие… А сейчас что?»
Едва дойдя до угла, Артём уже заладил себя тешить: комары вились возле голой, снующей туда и сюда руки и никак не могли сесть на неё — это было смешно, но не настолько смешно, чтоб засмеяться: потому что внутри живота безбольно и тихо лопались одна за другой нити, свободы и пространства там становилось всё больше — и на этой свободе стремительно распускался огромный цветок, липкий, солнечный, полный мёда.
И птицы ещё эти сумасшедшие…
Представил себе женщину, белую в тех местах, где у неё белое, тёмную — где тёмное, дышащую открытым ртом, не знающую, как бы ей ещё извернуться, чтоб раскрыться ещё больше.
…В последние мгновения Артём не сдержался и задавил трёх комаров, сосущих его кровь, резко прижавшись щекой к своему плечу, одновременно чувствуя, как будто звёзды ссыпаются в его двигавшуюся руку…
Через всё тело прошла кипящая мягкая волна: от мозга до пяток — и ушла куда-то в землю, в самое её ядро.
«Так зарождался мир! — вдруг понял, словно выкрикнул криком внутри себя эту мысль Артём. — Так! Зарождался! Мир!»
…Его выплеснуло всего! — как-то неестественно долго расплёскивало — вот так, вот так, да, вот так… да кончится это когда-нибудь! — было уже не сладко и не томительно, а чуть-чуть больно, и тошно, и зябко, и едва раскрывшийся цветок уже закрывался, остывал, прятался — зато комарья стало в семь раз больше, и Эйхманис смеялся не переставая — и в доме, где ночевал Артём, кто-то заворочался: оказывается, это было очень рядом и очень слышно.
Артём присел, у него закружилась голова, он ощутил ладонью землю, а на земле — густое и влажное, словно здесь кто-то отхаркивался.
Резко поднялся, вытер руку о штанину.
Никакого мира не зародилось — в свете соловецкой ночи виднелись белые капли на траве. Растёр их ногой.

#43 Дама Пи

    Продвинутый пользователь


  • Пользователь
  • PipPipPip
  • Сообщений: 977
  • Регистрация: 13 янв 2015 14:33
  •  
  • Женщина
  • Город:Армавир
Offline

Отправлено 10 Апрель 2018 - 20:54

"- Знаешь, что я тебе скажу: народ живет сам по себе!
- Да что вы!
- Можешь мне поверить. Тут государь празднует коронование, предстоит торжественная свадьба высочайших особ – а народ что себе позволяет? Многие парни и девки целуются в двух шагах от дворца, выбрав уголки потемнее. В доме номер восемь жена портного задумала сейчас рожать. В королевстве такое событие, а она как ни в чем не бывало орет себе! Старый кузнец в доме номер три взял да и помер. Во дворце праздник, а он лежит в гробу и ухом не ведет. Это непорядок!"
Вот ты муд.ла просто ходишь, переставляя две ноги, а президент предпринимает шаги.

#44 непростой потребитель

    Продвинутый пользователь


  • Пользователь
  • PipPipPip
  • Сообщений: 33
  • Регистрация: 16 мар 2015 21:31
  •  
  • Мужчина
  • Город:Армавир
Offline

Отправлено 23 Август 2018 - 13:05


«…Наши достоинства и недостатки имеют определенный радиус действия. Чтобы узнать человека, мы сходимся с ним и обнаруживаем, что вблизи он лучше и милее нам. Мы делаем еще шаг и очаровываемся снова. Но сближение это нельзя продолжать до бесконечности, иначе достоинства обернутся недостатками. Нужно уметь остановиться в сближении, соблюсти дистанцию, тогда дружба не рискует превратиться во вражду, а любовь – в муку. Дистанция эта различна у разных людей. Есть такие, которые могут быть нам приятны или попросту сносны на значительном удалении, но есть и те, кого нам хочется приближать к себе все больше и больше. И тут надо помнить об оптимальном радиусе наших достоинств.

Это же справедливо при сближении с самим собою. Человек всю жизнь идет к себе, приближает к себе себя, испытывая этот переход собственных достоинств в собственные недостатки. Разница в том, что это сближение нельзя остановить. Надо слиться с собою, каким бы мучительным ни было это слияние.



То вдруг мелькнет в руке Ювеналов бич в грозном приступе самобичевания, то проточится слеза жалости к себе, то возникнет ореол мученика, а за ним и терновый венец святого в спасительном порыве оправдания. Причина же в том, что ищу виноватого, вместо того чтобы озадачиться простым вопросом: как?

Как случилось, что я – нестарый, здоровый, умный, небесталанный человек – столь быстро и непоправимо превратился в изгоя? Почему это произошло?



Кто бы ни прочел мои записи – жена, сын, посторонний читатель, – знайте, что здесь я старался быть максимально честным перед собою. Это невыносимо трудно. Чтобы каждому убедиться в правоте моих слов, достаточно написать собственную исповедь.

Я знаю немало людей, которые без стыда и совести напишут в качестве исповеди характеристику, подобную той, что требуется для выезда за границу или получения жилплощади. Очень трудно жить среди людей, искренне убежденных в том, что они – прекрасные и достойные люди. Они подобны слепым, точнее – полуслепым, ибо их зрение обладает весьма ценным качеством, подмененным одним человеком, который не считал себя идеалом, хотя имел на то больше оснований, чем все другие, вместе взятые: „Что ты смотришь на сучок в глазе брата своего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?..“.

Скопища фарисеев и лицемеров делают почти невозможной любую исповедь. Покажи им всего себя, и они заметят лишь то, что безобразно. Им неведомо, что прекрасное в душе должно отталкиваться от своего же – не от чужого! – пошлого и гадкого. Не это ли есть то самое борение духа, о котором мы знаем по великим жизням? Но великим давно простили их слабости, вперед же вытащили то прекрасное, что они создали в попытке отгородиться от дурного в себе.



„Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе. – Писать свои Memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно.“



Может показаться, что мысль Пушкина выбивает почву у меня из-под ног, ибо пороки великих – суть другие пороки, недоступные обывателю. Во всяком случае, ими нельзя оправдывать собственные несовершенства, потому как обывателю нечего положить на другую чашу весов. Но я о другом говорю. Да, мне нечем оплачивать собственные несовершенства, кроме скитаний духа, а значит, в глазах совершенных людей я всегда буду порочен. Но я не верю в совершенных людей, более того, наличие в человеке крайних полюсов добра и зла считаю необходимым условием его духовной жизни.

Однако, что же делать с крайними полюсами зла, обнаружение которых чревато неприятностями для ближних? Как прикажете поступать с предательством, завистью, гордыней, сладострастием, властолюбием, трусостью? Как переносить эти качества у ближних и общаться с ними, не презирая и не превращая жизнь в пытку?

Есть один способ, найденный мною из опыта.

Обнаружив в другом человеке порок, следует немедля отыскать его и в себе. Если его мало у тебя (скорее всего, так кажется), нужно преувеличить его, мысленно поставив себя в такие обстоятельства, при которых он мог бы проявиться во всей своей отталкивающей мерзости. Ежели и при таком рассмотрении результат окажется мизерным, следует обратиться к другим своим порокам, которые ничуть не лучше. В ответ на хитрость нужно найти в себе глупость, обнаружив зависть, следует докопаться до собственного тщеславия, почуяв корысть, разыскать властолюбие… Насколько легче тогда уживаться с недостатками ближнего, если, конечно, с ними необходимо уживаться, то есть если у него есть достоинства, делающие его человеком, а собственный порок вызывает в нем те же муки, что у тебя. Поиски бревна в собственном глазу помогают пережить сучок в глазу ближнего.



К сожалению, мало кто пользуется этим методом. Наоборот, обнаружив у ближнего недостаток, коего мы лишены (или полагаем, что лишены), мы обрушиваем на него всю мощь наших упреков. Но лицемерны эти упреки, ибо свидетельствуют лишь о нерадивости поисков в глубинах собственной души. Если же ты, перебрав все до последней соломинки, не обнаружишь в себе недостатков – тогда плохо дело! Нужно срочно повышать уровень правдивости.

Описанный метод – надежный путь к братству.



Три понятия определяют духовный мир человека. Это вера, надежда и любовь.

Надо ли говорить, что вера в традиционном смысле не нашла себе места в душе юноши, вступившего в жизнь в середине нашего века. Несмотря на то, что я был крещен – скорее, по традиции, чем из идейных соображений, – мысль о Боге являлась мне лишь в качестве заблуждения, которым морочили головы людей на протяжении девятнадцати веков до моего рождения. Слава Богу, теперь с этой нелепостью было покончено, и я в гордом сознании своего превосходства перед предками ни разу не подумал, что среди них были практически все мыслители и художники прошлого, как бы потом их ни выгораживали перед историей.

Самонадеянность нашего атеизма не поддается описанию.

Думаю, что он должен воспитываться в душе гораздо более трудолюбивым и мучительным способом, чем тот, что был мне предложен. Мне было просто объявлено, что „Бога нет“, и я поверил этому, как верил всему, что говорили взрослые: человек произошел от обезьяны, Земля вертится, детей приносят аисты. Со временем многие из таких утверждений были подкреплены научно или опровергнуты, только не то, от которого зависел вопрос веры.

Любое из утверждений – „Бог есть“ или „Бога нет“ – является ложным. Истинны лишь поиски Бога, которые могут привести либо к его отрицанию, либо к вере.



Мне была предложена другая вера – и тоже как утверждение. До шестнадцати лет я исповедовал ее истово, пока по ней не был нанесен чувствительный удар. И даже тогда она не умерла сразу; потрясение заставило меня подумать, что наконец-то вера очистится от тех грязных наслоений, о коих было торжественно и прямо заявлено. Именно тогда я научился думать сам, не принимая на веру никаких утверждений. И тогда начали обнаруживаться, а к нынешнему моменту обозначились с несомненной ясностью страшные расхождения между словом и делом, которых я не мог не видеть без того, чтобы не потерять к себе уважения.

На моих глазах за четверть века произошло практическое перерождение общественных идеалов, когда людей перестали ценить за дела, а стали ценить за связи; когда ум спасовал перед хитростью, а совесть перед корыстью; когда демагогия смеялась над правдой, а страх за свое место стал сильнее чувства долга; когда на всех этажах власти появились услужливые хамы с пустыми глазами; когда, наконец, думать серьезно и свято о своей стране стало признаком умственного расстройства.

Каждый год приносил успехи цинизму. Его чудище росло, как на дрожжах, символом чего стали Звезды Героев, за которые раньше платили жизнью, а теперь стали выдавать в подарок ко дню рождения.

Это было больно. Оставалось пить водку и слушать политические анекдоты, цинизм которых был точным отражением цинизма, царящего в обществе.



Вера в добро, в красоту, в справедливость, в людей – огромное количество частных вер, за которыми укрываются мои донкихотствующие сограждане, по сути дела – лишь проявления общей веры в светлое будущее, о коем даже упоминать полагается нынче с иронической усмешкой на устах. Ибо что же такое вера в добро, например? Это вовсе не в то вера, что добро существует, – отрицать его не могут и закоренелые циники. Это вера в победительные свойства добра, в его конечную силу. Когда же видишь, что добро попирается ежечасно и способно существовать лишь в качестве мысленной увядающей альтернативы злу – верить в него невозможно.



На что ж надеяться?

Я не надеюсь уже на то, что человеку удастся разорвать эгоистические путы, преодолеть национальную рознь, отнестись к ближнему, исповедующему иные идеалы, как к брату. Я не надеюсь, что красота спасет мир, – слишком долго она его спасает! Красоты все меньше вокруг, безобразное выпирает из всех щелей.

Я не надеюсь, что мне удастся выжить, когда вижу на экране телевизора груды организованного металла, предназначенного к убийству.

Я не надеюсь уже на разум, я не надеюсь уже ни на что.



Кого же мне любить: таких же слепцов, как я? Таких же глупцов? Таких же трусов и себялюбцев?

Я не люблю мужчин, потому что они самцы. Я не люблю женщин, потому что они продажны. Я не люблю детей, потому что из них вырастают мужчины и женщины.

Я не люблю природу, потому что она равнодушна ко мне. Я не люблю Землю, потому что она породила эту странную плесень, именуемую человечеством. Я не люблю Солнце, потому что оно когда-нибудь взорвется и уничтожит все, что я не люблю.

Я люблю только одного человека на Земле – своего сына; люблю его животной, инстинктивной любовью. Пламенеющая в глубоком мраке, эта любовь поддерживает меня своими ответными токами – и это единственное, что связывает меня с жизнью…»





Количество пользователей, читающих эту тему: 0

0 пользователей, 0 гостей, 0 скрытых пользователей